Маргарита Алигер

Крутой обрыв родной земли, летящий косо к океану, от синевы твоей вдали тебя я помнить не устану. Продутый ветрами, сквозной, бегущий в небо по карнизам, сияющей голубизной насквозь проникнут и пронизан, свое величье утвердив, ты смотришь зорко и далеко, родной земли крутой обрыв, крутой уступ Владивостока.

Клубится розовая рань. Играют солнечные блики. Со всех сторон, куда ни глянь, сияет Тихий и Великий. Он очень ярок и могуч, но испокон веков доныне он только плещется у круч моей земли, моей твердыни.

На голубом твоем краю, моя земля, моя родная, основу скальную твою как собственную ощущаю. В составе угля и руды, в пластах гранита и урана мои раздумья и труды, мои поступки и следы, моя судьба навек сохранна. И радость встреч и боль утрат, что мною щедро пережиты, в глубинных тайниках лежат, вкрапленные в твои магниты. И, принеся в мой быт, в мой труд свои глубокие законы, во мне незыблемо живут магические свойства руд, земли характер непреклонный.

И в лучезарный ранний час над гулкой океанской бездной я ощущаю в первый раз, насколько стала я железной. Сквозь расстоянья и года, в потоке вечного движенья, я чувствую, как никогда, закон земного притяженья. Не побоюсь вперед взглянуть и верить жизни не устану. Благодарю судьбу за путь, который вышел к океану. Пусть он бывал со мной жесток, обходных троп не выбирая, твоих глубин незримый ток меня берег, земля родная!

Владивосток, Владивосток, крутой уступ родного края!

Все сделанное человеком рассказывает нам о нем, отмечено не только веком, не только годом — каждым днем. Полны душевного горенья, доходят к нам из давних лет его труды, его творенья, как звезд умерших длинный свет. Душа чужая — не потемки, а электрический разряд.

И вы, далекие потомки, когда оглянетесь назад, поймете ль, жмурясь от сполоха, пронзающего толщу тьмы, что это светит та эпоха, которую творили мы. Что это бьет источник света из сердца каждого из нас, откуда первая ракета взлетела в космос в первый раз.

Опять они поссорились в трамвае, не сдерживаясь, не стыдясь чужих... Но, зависти невольной не скрывая, взволнованно глядела я на них.

Они не знают, как они счастливы. И слава богу! Ни к чему им знать. Подумать только! - рядом, оба живы, и можно все исправить и понять...

Лес расписан скупой позолотой, весела и бесстрашна душа, увлеченная странной заботой, существующая не спеша.

Синева меж березами брезжит, и тропинка бежит далеко... Набирай хоть ведро сыроежек! Не хочу, это слишком легко.

Лучше пусть ошибусь я с отвычки, прошлогодний завидя листок. Лучше пусть я приму за лисички золотого цветка лепесток.

Не боюсь я такой незадачи. Он все ближе, решительный час. Никакие уловки не спрячут От моих безошибочных глаз

тех чудесных, заветных, желанных, тех единственных, лучших, моих... В немудреных и милых обманах превращений чудесных лесных

я хмелею от счастья, как будто над мучительно-трудной строкой... И тогда наступает минута, тишиной оглушает такой,

будто нет ни обид, ни сомнений, все загадки земли решены... И тогда, преклонивши колени на пороге лесной тишины,

ощутив, как щемяще и ново, как доверчиво хочется жить, белый гриб, как последнее слово, задыхаясь от счастья, отрыть.

Идет спектакль,- испытанное судно, покинув берег, в плаванье идет. Бесповоротно, слаженно и трудно, весь - действие, весь - точность, весь - расчет, идет корабль. Поскрипывают снасти. Идет корабль, полотнами шурша. Встает актер, почти летя от счастья, почти морскими ветрами дыша. Пускай под гримом он в потоках пота, пускай порой вздыхает о земле, ведет корабль железная работа, и он - матрос на этом корабле. Он должен рассмешить и опечалить, в чужие души истину вдохнуть, поспорить с бурей, к берегу причалить и стаю чаек с берега спугнуть!

Крестьянский дом в Пасанаури. Ночлега доброго уют. ...Вдали играют на чонгури и песню юноши поют.

Щебечут девушки, как птицы, на галерейке, о своем... В ущелье тесном ночь клубится, и тонет в ней крестьянский дом.

В нем все уже уснули, кроме одной меня, меня одной. И жизнь моя и в этом доме идет обычной чередой.

Иные шелесты и шумы меж мирно спящих черных гор моей не нарушают думы и мой не разрешают спор.

И мне все по тому же следу брести впотьмах, брести всю ночь. Я завтра на заре уеду из этого ущелья прочь.

Но на Крестовом перевале и у Дарьяльской крутизны уже придут ко мне едва ли иные помыслы и сны.

Мне от самой себя вовеки уже не скрыться никуда. Пускай гремят чужие реки, шумят чужие города.

О, странствие мое земное! Крутой, непроторенный путь. Мой мир во мне, мой мир со мною. Не убежать, не отдохнуть.

Но я судьбу свою, как ношу, с отяжелевшего плеча, не бойся, бедный мой, не сброшу и не обижу сгоряча.

Мне больше нет пути иного. Мне неоткуда ждать чудес. Не бойся, мы вернемся снова в наш подмосковный милый лес,

где нынче миновало лето без пышности и торжества... Где опаленная листва шумит, шумит... И нет ответа.

Люди мне ошибок не прощают. Что же, я учусь держать ответ. Легкой жизни мне не обещают телеграммы утренних газет.

Щедрые на праздные приветы, дни горят, как бабочки в огне. Никакие добрые приметы легкой жизни не пророчат мне.

Что могу я знать о легкой жизни? Разве только из чужих стихов.

Но уж коль гулять, так, хоть на тризне, я люблю до третьих петухов.

Но летит и светится пороша, светят огоньки издалека; но, судьбы моей большая ноша, все же ты, как перышко, легка.

Пусть я старше, пусть все гуще проседь, если я посетую - прости,- пусть ты все весомее, но сбросить мне тебя труднее, чем нести.

Я вижу в окно человека, который идет не спеша по склону двадцатого века, сухую листву вороша.

Куда он несет свою душу, ее нескудеющий свет? Но я его путь не нарушу. Я молча гляжу ему вслед.

Но я не вспугну его криком. Пускай он пройдет навсегда, великий, в покое великом. Мне только понять бы — куда?

Три с лишком. Почти что четыре. По-нашему вышло. Отбой. Победа — хозяйка на пире. Так вот ты какая собой!

Так вот ты какая! А мы-то представить тебя не могли. Дождем, как слезами, омыто победное утро земли.

Победа! Не мраморной девой, взвивающей мраморный стяг,— начав, как положено, с левой к походам приученный шаг,

по теплой дождливой погодке, под музыку труб и сердец, в шинели, ремнях и пилотке, как в отпуск идущий боец,

Победа идет по дороге в сиянии майского дня, и люди на каждом пороге встречают ее, как родня.

Выходят к бойцу молодому: — Испей хоть водицы глоток. А парень смеется: — До дому!— и машет рукой на восток.

Высокочтимые Капулетти, глубокоуважаемые Монтекки, мальчик и девочка - это дети, В мире прославили вас навеки! Не родовитость и не заслуги, Не звонкое злато, не острые шпаги, не славные предки, не верные слуги, а любовь, исполненная отваги. Вас прославила вовсе другая победа, другая мера, цена другая... Или все-таки тот, кто об этом поведал, безвестный поэт из туманного края? Хотя говорят, что того поэта вообще на земле никогда не бывало... Но ведь был же Ромео, была Джульетта, страсть, полная трепета и накала. И так Ромео пылок и нежен, так растворилась в любви Джульетта, что жил на свете Шекспир или не жил, честное слово, неважно и это! Мир добрый, жестокий, нежный, кровавый, залитый слезами и лунным светом, поэт не ждет ни богатства, ни славы, он просто не может молчать об этом. Ни о чем с человечеством не условясь, ничего не спросив у грядущих столетий, он просто живет и живет, как повесть, которой печальнее нет на свете.

Осенний ветер пахнет снегом, неверным, первым и сырым. Привыкши к ветреным ночлегам, мы в теплом доме плохо спим. Обоим нам с тобой не спится, хотя и тихо и темно. Обоим нам с тобою мнится, обоим чудится одно. Что в нетерпенье и в тумане, с крутого перевала мчась, мы позабыли на Тянь-Шане любви и жизни нашей часть. Какая-то частица счастья в ущелье ветром унеслась, и вот без этой малой части ничто не ладится у нас. Так, может, лучше улыбнемся и прежде, чем опять уснем, высокой клятвой поклянемся, что мы вернемся, мы вернемся и позабытое найдем. И будет труден путь во мраке Обрывы... Пропасти... Вода... И будет слышен лай собаки, оберегающей стада. И узкий месяц будет бледен, но ярким будет солнце днем. Но мы доедем, мы доедем и позабытое найдем. Что это? Слово? Вещь? Поступок?

...А ночи в городе длинны, ночные лампы светят скупо, и вовсе не видать луны. А в городе и псы не лают, и путник не стучится в дом... Над ночью три звезды пылают, как над неназванным стихом.

По всей земле, во все столетья, великодушна и проста, всем языкам на белом свете всегда понятна красота. Хранят изустные творенья и рукотворные холсты неугасимое горенье желанной людям красоты. Людьми творимая навеки, она понятным языком ведет рассказ о человеке, с тревогой думает о нем и неуклонно в жизни ищет его прекрасные черты.

Чем человек сильней и чище, тем больше в мире красоты.

И в сорок пятом, в сорок пятом она светила нам в пути и помогла моим солдатам ее из пламени спасти.

Для всех людей, для всех столетий они свершили подвиг свой, и этот подвиг стал на свете примером красоты земной. И эта красота бездонна, и безгранично ей расти.

Прощай, Сикстинская Мадонна! Счастливого тебе пути!

Стихи должны поэту сниться по сотне памятных примет. Как пешеходу в зной - криница, глухому - утренняя птица, слепому - утренний рассвет.

Но ты прослыть поэтом вправе, когда при свете дня и впрямь поверит мир, как явной яви, во сне явившимся стихам.

Прошли года, затягивая шрамы, как след в песке — касание волны, и пряничные вяземские храмы стоят, как будто не было войны. И незачем сворачивать с дороги по рытвинам, — проедем ли, бог весть?! чтоб увидать раненья и ожоги, которых там, наверное, не счесть. Прошли года. Легендой стали были. Цветет земля на сотни верст окрест. Здесь все пылало. Здесь тебя убили. И вот я еду мимо этих мест. И добрый ветер мне ресницы студит, и дали так открыты и ясны, как будто вправду никогда не будет войны...

Если было б мне теперь восемнадцать лет, я охотнее всего отвечала б: нет!

Если было б мне теперь года двадцать два, я охотнее всего отвечала б: да!

Но для прожитых годов, пережитых лет, мало этих малых слов, этих "да" и "нет".

Мою душу рассказать им не по плечу. Не расспрашивай меня, если я молчу.